"Carapax: Откуда они берутся"

Откуда они берутся

Деревня Пача, куда время от времени ссылали нас сеструхой, в шестидесятые годы прошлого столетия была... была... Хм, действительно была, а какой - не помню... Да и откуда мне помнить, какой он была, когда я-то был там - в шестидесятые - всего пару раз?
Первый раз в бессознанке - длинные звездные ночи, заплывшие льдом и разрисованные инеем окна, бабка, вся окутанная облаком пара, вносящая с мороза в избу охапку березовых поленьев, ремень, перетягивающий шубку всместе с навьюченным платком, так что голова поворачиваласть только вместе с телом, и неизменный диалог у колодца с напиранием на "о":
- Смотрит-ко, городской-то вышагиват - ну ровно большой! Поди Кузьминишны внук! Ты чёй будёшь-то, молодец?
- Мамин... (шмыг, шмыг). И папин...
- А здесь-то у кого? Поди не у мамки?
- У бабушки...
- А бабушку-то как зовут-то?
- Баба Аня...
- Ну, я ж говорю Кузьминишны внучок-то! Старшая, видать, из Ленинграда привезла. А у Лильки-то, у младшей, мала еще, одну-то остовлять...
Второй раз я побывал там в солидном возрасте - мне исполнилось целых шесть. Сеструха Олька была еще глупая совсем тогда - на девять месяцев меня моложе. Вздорная девица, надо сказать! Хоть и повыша на несколько сантиметров... Ей было всего пять, а спорила и рассуждала, как-будто взрослая уже - ну ни в чем не слушалась! Лупил я ее тогда, помню, часто - жизни учил, и чтоб место свое знала, салага...
Вспомнил. Деревня Пача в шестидесятые годы прошлого столетия была хорошая. Но скучная. Очень. С деревенскими можно было только подраться - больше они ничего не умели (потом еще курить, правда, научились и материться, сплевывая сквозь зубы, но это было уже позже, в семидесятых), а городских, кроме меня и сеструхи моей череповецкой, больше никого не было.

Мы жарились на солнышке, объедались малиной и медом, катались на лошадях без седла (я), купались в пруду, хныкали по всякому поводу (Олька), переругивались, строили в песке города, гонялись за Муркой, когда она притаскивала из чулана мыша, и скучали по городу. Каждый по своему... По маме с папой, по детскосадовским и дворовым друзьям, по коту Тишке и по двум хомякам - безымянным, которых я строго настрого приказал беречь от соседской Эльски (полосатой хищницы неведомых кровей, вредной, как ее хозяин, сосед Пашка), по бабушке... по городской бабушке с подарками и сладостями, по... По много еще чему по, когда к бабе Мане, из соседней избы, на две недели привезли Ромку - семилетнего второклассника. То есть, первый класс он уже закончил и его перевели во второй, а значит был второклассником. Который мгновенно стал среди нас вожаком, как единственный, имеющий хоть какое-то образование, и который за две недели полностью перевернул мое глупое, наивное мировоззрение.

Ромкиных родителей я никогда не видел. Просто в тот день к нам с утра зашла баба Маня - противная такая струха, любившая пожаловаться на поясницу, на сыновей, на соседей и на то, что ее никто не слушает - и сказала:
- Вчерась Ромку, внучка мого, с Череповца привезли, так я ему к вам велю идти-то. Неча одному-то дома хороводиться...
И он вскоре появился. Во дворе. В летней шляпе - сложеной корабликом газете - в шортах, сандалях на босу ногу и с хитрой улыбкой на всегда прищуренных - оттого узких - холодных, светло-глубых глазках.
- Привет! - сказал он. - Пошли, чего покажу!
И повел нас смотреть, как его бабка пьет и разговаривает с телевизором.
Стискивая зубы, чтоб не рассмеяться, мы висели, вцепившись пальцами в подоконник, прыскали от смеха и по очереди сваливались вниз, но баба Маня ничего не слышала из-за орущего телевизора, где показывали посевную (или уборочную?), а только бубнила себе под нос (так, что до нас долетали лишь обрывки фраз) про все, что видела на экране:
- От же ж штука... комбайн называется... это ж сколько он Родине зерна намолотить-то! Полны зокрома, небось... И комбойнёр веснушчатой токой, улыбчовой... И на Ваську мого мордой похож... Да-а... Эх, Васенька... Видал бы ты Ромку-т нашого, весь в тебя ведь вышел, кросавчик...Совсем, окоянный, родителей-то не слушаецца, а мне-то старой-то и вовсе недогляд - убежит куда с утра, так и ищи-свищи его потом...
Ромка чаще всех срывался вниз и бесшумно ржал, бессильно прислонясь к бревенчатой стене избы. А я стоял и с любопытством вертел головой. Я смотрел. Как в телевизоре сменяют друг друга картинки. Как Олька, выпучив огромные глазюки, смотрит в телевизор, совершенно не замечая бабку. Как бабка, выщурив подслеповатые глазюки, смотрит в телевизор, совершенно не замечая Ольку. Как Ромка только что не катается по земле и ржет неизвестно над чем. И как я пытаюсь понять, что же мне во всем этом так не нравится...

Иногда мы ходили гулять в лес - по дороге метров пятьсот, за ферму, где мы разживались вкусным коровьим комбикормом (а ведь забыл, как назывется!), который сосали и жевали как деликатес - и налево, в березовую рощу. Иногда купались в пруду, прыгая в воду со спускающегося к самой воде плетня. А однажды мы залезли на какой-то пустующий сеновал. Это был огромный сарай с диагональными балками, подпирающими стены и крышу. На одной из них, под самым верхом, мы увидели гнездо. Кажется, голубинное. И в нем трех птенцов.
Ромка тут же схватил палку и крикнул:
- Спорим, я первый попаду!
И швырнул ее в гнездо, но промазал.
Сеструха безучастно смотрела по сторонам, жуя во рту соломинку и отсвечивая яркими бантами в проеме ворот. Ромка побежал за брошенной палкой.
- Не надо, Ром, - попросил я. - Они же живые...
- Дурак, птицы глупые! Они ничего не понимают! - Он уже прицеливался для следующего броска. - И ничего не чувствуют...
Бросок оказался удачным. Гнездо упало вниз, сбитое палкой, птенцы вывалились из него и шлепнулись рядом - желтые комочки с бессмысленными глазами и беззвучно полуоткрытыми, полупрозрачными клювами. Ромка подошел и с размаху топнул сандалем на одного из них. Тот сразу сплющился, превращаясь в мокроватое пятно, из которого лишь выглядывал все тот же бессмысленный глаз. Глаз, так и не успевший толком что-нибудь увидеть в этой жизни.
- Не трогай птенцов, что они тебе сделали! - закричал я почти в истерике и даже попытался его оттолкнуть. Но Ромка сразу задрал подбородок, напоминая, кто из нас учится в школе, а кто еще даже за партой не сидел, и переть дальше против этакого авторитета было совершенно невозможно. Я шумно дышал, пытаясь внутренним усилием остановить наворачивающиеся слезы, и смотрел, как он поднимает ногу над еще одним желтым комочком. Олька со смехом унеслась за какой-то бабочкой.
Решение пришло в один миг. Наклонившись, я схватил третьего птенца и сунул себе под майку.
- Дай сюда! - приказал Ромка.
- Не дам. Из трех один мой. Я его домой отнесу и буду за ним ухаживать.
- Дурак! Он все-равно подохнет. Отдай по-хорошему!
- Не отдам!
Я развернулся и быстрым, как только мог, шагом пошел к дому. Крикнул на ходу:
- Олька, пошли домой!
Когда дом был уже близко, Ромка окрикнул меня.
- Постой, я хочу тебе кое-что сказать!
Я остановился и повернулся к нему.
- Ну что?
- Слушай, ты еще выйдешь сегодня гулять? - спросил он подходя, и вдруг протянул руку к моей майке. Потом отдернул ее и отскочил в сторону, с кривой ухмылкой.
Я на всю жизнь запомнил эту полуулыбку, и позже ни разу не ошибся в людях, когда видел ее на лице.
- Можешь выкинуть своего птенца, он уже подох! - выкрикнул Ромка и поскакал вприпрыжку к своему дому.
Оттянув ворот майки я заглянул внутрь: птенец - желтенький, кругленький - все так же спокойно сидел, пригревшись у моего живота.
- А вот и нет! - крикнул я в ответ. - Он живой!
И пошел к дому.

Баба Аня накрывала на стол - доставала из печи чугунки с ароматно дымящейся молодой картошкой и жирными наваристыми щами, мыла зелень с огорода, расставляла чистые тарелки. Я никогда не мог назвать ее "бабушкой". Бабушка у меня была всегда одна - папина мама. А бабу Аню, в отличие от своей сестры, я называл только на вы. И ей это, кончено, не нравилось... Не знаю, что вдруг вспомнилось.
Вы ввалились в избу - как всегда черные, грязные, в пыли с головы до пят - и принялись наперебой рассказывать, кто что видел (Олька все норовила нажаловаться, что я ее обижал) - про Ромку, про сарай, про гнездо...
- А я одного птенца спас! - гордо заявил я и достал счастливца из-за пазухи.
Птенец лег на стол желтым шариком, и остался лежать - свесив голову набок и не шелохнувшись. Я подул в его приоткрытый клюв и черненькие распахнутые глаза - пушок на тельце пошел волной, но птенец не реагировал. Взяв на руки, я осмотрел крошечное тельце - под левым крылом фиолетовым кровоподтеком обозначился безжалостный ромкин палец.

Несколько дней мы не разговаривали. Ромка играл во дворе с моей сеструхой, а я читал роман "Эмигрант" про тяжелую жизнь американских штрекбрейхеров - единственную книгу, оказавшуюся в доме, да и то случайно - оставил кто-то из сезонников-постояльцев...
Но время берет свое. Книга оказалась прочитаной, прошедшие несколько дней словно за далекими горами укрыли неприятный случай, и вскоре мы уже опять играли втроем.

Мурка окотилась. Шесть голых слепых котят карабкались друг на друга и скреблись в ведре - ничего не понимая, но чувствуя, что их покрытым веками-пленками глазам никогда не суждено открыться. Баба Аня несла их топить, о чем не задумываясь и сообщила нам со всей своей незатейливой деревенской прямотой. Или простотой?
- Давайте мы их утопим! - вызвался Ромка, и подбежав стал с интересом заглядывать в ведро.
- Сумеете ли? - с сомнением спросила бабушка Аня.
- Сумеем! - заорал Ромка, оптимистично выхватывая из ее рук ведро. - Айда на пруд! - крикнул он нам.
Машинально, даже не задумываясь о чем идет речь, мы побежали вслед за ним. Сеструха как всегда сверкая бантами и глазищами - не понимая что происходит, а я - со смесью страха, отвращениея и любопытства. Я как-то слышал уже, что слепых котят топят, пока они ничего не соображают. И что они ничего не чувствуют при этом, а значит их можно и не жалеть. Но все же... Слышать - одно, а увидеть своими глазами - другое.

Ромка не побежад на пруд. Возле своего дома он резко свернул во двор и заорал:
- Я придумал новую игру! Мы будем расстреливать фашистов!
Забежав за дом - туда, где находилась глухая бревенчатая стена без единого окна и дверей - он поставил ведро на землю и достал первого беспомощного котенка, открывающего розовый беззубый рот.
- Смерть немецким оккупантам! - провозгласил он и швырнул его метров с пяти об стену. Котенок глухо стукнулся и, отскочив, упал вниз.
Ромка подбежал и пнул его ногой.
- Один готов! Следующий!
Он схватил еще одного котенка и так же со всей силой швырнул его об стену.
- Ага-а-а! Знай наших!
И обратился ко мне:
- Видал? Даже не пикнули. Потому что не чувствуют ничего - им не больно... На! - следующего он протянул мне - маленького, размером с мышь, черненького с белыми пятнами на груди и лапах. - Только кидай со всей силой!
Котенок затих и не шевелился. Как-будто уже мертвый. Только одна лапка шевельнулась в воздухе, распялив в стороны коготки, да так и осталась нелепо торчать - словно он забыл, что намеревался сделать.
- Бросай!
Я молча размахнулся и со всей силы швырнул его в стену. Я кожей почувствовал, как котенок врезается в нее и падает, оглушенный.
- Слу-ушай, - закричал я, вдруг поняв, - они же живы! Они только оглушены! Их топить надо было, а не об стенку кидать!
Ромка почесал в стриженом затылке, но сразу нашелся:
- Фигня! Мы их сейчас закопаем.
Через минуту он уже кидал котят в небольшое углубление в земле, вырытое тут же, возле дома. Присыпав землей и похлопав плашмя лопатой, он для уверенности еще потоптался сандалями на месте захоронения.
- Все, теперь точно дохлые... Пошли, скажем, что утопили.
- Так мы же их не утопили... - начал было я, но Ромка не дал договорить.
- Утопили, закопали - какая разница! - перебил меня он. - Главное, избавились... - и подхватив ведро он побежал впереди всех докладывать о выполненной задаче.
- Ай-да молодцы! - похвалила баба Аня. Поинтересовалась:
- Сразу утопли-то?
- Сра-азу! - поспешил ответить Ромка и обратился ко мне:
- Побёгли на пруд купаться!

Вскоре за Ромкой приехали родители и забрали его в город. А потом лето кончилось, и нас с сестрой тоже позабирали. И больше я его никогда не видел.
Ольга, правда, еще несколько раз с ним пересекалась, а лет десять тому назад позвонила и рассказывала, что опять случайно встретила. Он теперь в учереждении одном, исправительном, работает - наркоманам уколы ставит.

Сколько же лет с тех пор минуло? Больше тридцати... Я никому и никогда не рассказывал про Ромку. Только маме сказал тогда: "Гад он..." И все. Объяснять ничего не стал. Но до сих пор, когда вспоминаю его, у меня сжимаются челюсти и чешутся кулаки.

_ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _ _

Высказаться нелицеприятно

Используются технологии uCoz